Как-то осенью я вернулся из деревни. Машина была забита скопившимися там за лето вещами. На скамейке у дома сидел недавно вышедший из больницы Владимир Радкевич, постаревший, за последнее время, непривычно притихший. Едва увидев меня и торопливо поздоровавшись, он сразу ухватился за чемодан и тяжелый рюкзак. Не слушая моих возражений, двинулся к двери в подъезд. Владимир нелегко, с остановками поднялся на третий этаж, зашел в квартиру и тут же ушел. Когда я спускался обратно, он выглянул из своей квартиры на втором этаже и почти виноватым голосом сказал:

- Извини, больше не могу… нога вот болит…

Мелкий вроде бы случай, но именно с него мне захотелось начать предисловие к юбилейной книге поэта Владимира Радкевича (в апреле 1977 года ему исполнилось пятьдесят лет). Вот такой он всегда: сначала спешит помочь в любом деле, в любой ситуации, а лишь затем становится ясно, чего ему эта помощь стоила. Сначала - помочь!

Только услышит, что кто-то в чем-то нуждается, и сразу, без промедления, бросается предлагать услуги, иногда и не очень близкому человеку. В конечном итоге, неизбывная доброта и помогла ему стать далеко не заурядным поэтом. Его творчество – от первых до недавно написанных стихов - это сотворение добра людям, отдавание самого себя на беспощадный суд совести. Он готов впустить в сердце неисчислимое количество чужого горя, а о собственных бедах рассказывает только затем, чтобы предостеречь и утешить других. Поэзия Радкевича светла и сурова, нежна и строга. И все-таки главное его достоинство – доброта, сердечность, отзывчивость. Он может быть гневен, но никогда не бывает злобен. А жестоким он бывает только к себе. Лирик самой чистой пробы, Радкевич, когда случается необходимость, становится откровенно публицистичен, тогда его сердечная взволнованность естественна, перерастает в гражданственность, а личные заботы возвышаются до уровня общественных. Меня всегда поражало природное умение Радкевича привносить сердечность даже в праздничные газетные стихи. Уж как только не потешались фельетонисты и пародисты по поводу так называемых дежурных произведений для газет! Но я со всей ответственностью утверждаю, что ни в одной строке Радкевича – от напечатанных на первой полосе, от реклам для «Союзпечати» до самых сокровенных стихов – не найти и запаха равнодушия, ремесленничества. Он просто не может себе позволить, да и не умеет писать для души. Скорее всего, и сам того не сознавая, практически он стремится, чтобы любая строка стала фактом настоящей поэзии. Об этом ведь мечтал и Маяковский, когда работал над плакатами и рекламой. Бывали у Радкевича случаи, когда написанный им для какого-нибудь юбиляра адрес оказывался отличным стихотворением, которому находилось достойное место и в книге.

Поэзия – его работа, и в ней он признанный мастер. Трудящийся в литературе вот уже около тридцати лет, Радкевич не утратил юношески трепетного отношения к ней, способности удивляться его тайнам и возможностям. Свои новые стихи Радкевич может читать десять, а то и больше раз подряд. И это не от самовлюбленности (ей он переболел своевременно и довольно быстро) - это от обыкновенной рабочей радости: получилось! Как человек пишущий, он отличается редкой скромностью. Я мало встречал, кроме него, профессиональных литераторов, которые были бы так неторопливы с опубликованием своих произведений. Мне известны случаи, когда редакции подолгу упрашивали Радкевича прислать новые стихи. А он до бесконечности читал их друзьям, на встречах с читателями, как бы проверяя каждое слово на прочность. Хриплым голосом отчеканивал поэт единственно точные и сильные строки, добытые в труде, за который расплачиваются только судьбой. Мне эта черта – бескорыстие творческого характера – необыкновенно симпатична: известно, что пробивная сила автора обратно пропорциональна талантливости. За неторопливостью Радкевича явственно видится наистрожайшее целомудренное отношение к поэзии, которое с годами у него не затухает, а обостряется. Вот и нет ничего удивительного в том, что творческая зрелость поэта согрета все той же юношеской трепетностью, какой отличались стихи его в молодости. Мудрость доброго сердца… Радкевич написал стихи о любви: «Зачем же так непоправимо сжигать себя в твоем огне? А ты опять проходишь мимо. Ты – вне меня. Но ты – во мне!». И заканчиваются: «И целый мир с собой уносишь, когда уходишь от меня». Я прочитал это в «Вечерней Перми», и так радостно стало за товарища. Все-таки пятьдесят лет скоро, и здоровье вовсю лукавит, а ведь какие умные, грустные и добрые стихи! Даже не зная автора, можно понять, что написал их зрелый поэт, много переживший человек. Он верен слову и верит слову. Только потому оно и подвластно ему. Только потому рождаются стихи, легко западающие в любую отзывчивую душу. Именно поэтому Радкевич никогда и не нуждался ни в каких «поисках», все поэтические «моды» далеко обходили его. Если он и искал, то лишь самого себя, свой слог, свой образный мир. В трудной жизни своей (она только верхоглядам и недоброжелателям кажется приятненькой во всех отношениях) Радкевич знавал и шумные успехи, и отнимающую силы, внушающую неуверенность хулу, и подчеркнутое безразличие, даже отрицание. Довелось слышать ему и самое подленькое: исписался, дескать. Всякое бывало. Поэзия требовала от него многого, и он отдавал ей все, на что был способен. Они, поэт и поэзия, не щадили друг друга и щадить не собираются. Читатели же часто забывают тот непреложный факт, что поэты – живые люди, со всеми человеческими слабостями, но забот у них несравненно больше, ибо они обладают обостренным до болезненности восприятием жизни. Иначе стихов не напишешь. Порой за самыми светлыми стихами стоят годы изнурительной работы, еще более изнурительного безделья (не пишется!), полосы неудач. Если бы качество произведений зависело только от количества вложенного в них труда! Ах, сколько бы стало замечательных писателей! Но, увы, никто не гарантирован в литературе от неудач. Были они и у Радкевича. Иные он осознал быстро, об иных не хочет даже и подозревать до сих пор. Потому что он упрям и в своей правоте, и в своих заблуждениях. Уж если Радкевич упрется, переубедить его невозможно. И всегда ли - надо? Вот он любит наш уральский край, никогда не упустит случая подчеркнуть: «Я – с Урала». Много пишет об этом. Например, лучшие стихи о Каме принадлежат, по-моему, Радкевичу. И все же его «краеведческие» произведения (не считая отличных стихов на исторические и революционные темы) не самые сильные. Но сколько бы его ни упрекали в этакой местной, что ли, ограниченности, поэт продолжал стоять на своем – воспевал уральский край. И лишь недавно я понял: пусть Радкевич не всегда прав, прав он будет потом, прав будет обязательно. Конечно же, напишет он замечательные стихи о любимом Урале. Ибо, чтобы выразить большую любовь и чтобы стихи долго жили, требуются большой труд и время. Время… До чего же быстро летит оно! Мог ли я тридцать лет назад, с удовольствием распевая любимую тогда в университете песню «Ива» (мелодия будущего геолога Володи Балалаева), предполагать, что когда-нибудь накануне своего пятидесятилетия буду писать предисловие к юбилейному сборнику известного уральского поэта?

Летит, летит время… Мысль банальная, но банальность не освобождает ее от жестокости. В суматохе дней, хотя два в неделю из них выходные, не всяк горазд ощущать, что из мелькающих суток складываются годы и, в конечном счете, жизнь. Может, поэтому она и проходит так быстро, что состоит из бесконечно малых величин - дней?

Но поэтическая жизнь длиннее и насыщеннее физического существования. Поэт живет как бы дважды. Один раз – обычно, как все, второй – в созданных им стихах. Причем эта, вторая, жизнь куда напряженнее и опаснее первой. Писание иных стихов чем-то схоже с операцией на собственном сердце, только без наркоза. Вчитайтесь у Радкевича в «Стихи о семейной жизни». В них за каждым словом – еще не зарубцевавшаяся рана. Есть строки, не перешедшие в крик лишь потому, что написаны словно сквозь стиснутые зубы. Боже упаси, как говорится, принять эти стихи за сугубо личные. Настоящий поэт никогда не напишет о том, что волнует его одного. Такого казуса с ним просто быть не может. И надо иметь большую силу духа, неисчерпаемый запас мужества, чтобы желать и уметь своей бедой предупредить других, многих. Здесь нет никаких полутонов, стихи не рассчитаны на то, чтобы их произносили «на ушко», иначе бы их стали распевать на манер «жестоких» романсов. Но такие не запоешь, над ними надолго и горько задумаешься и узнаешь: если о подобном можно поведать откровенно и вслух, значит, поэт не жалуется, а утверждает, что если он вынес горе, то и все могут. От стремления понять и принять человеческие боли и помочь людям преодолеть их трудно живут хорошие поэты.

А сколько раз вздрогнет сердце, когда читаешь и перечитываешь «Студенты 41-го года», «Россию», «Исход», «Балладу о родном доме», «Для сына я - сильнее всех на свете» и многие другие!

Какие сложные драматические судьбы оживают в стихах «Трактористка», «В утренней электричке», «Орехи», «В клубе сегодня танцы».

Самые суровые стихи Радкевича не содержат ни грана безысходности или уныния: по природе своей он жизнелюб, как многие уральцы – от Василия Каменского до Бориса Ручьева (который очень любил стихи Радкевича и собирался об этом написать). Нет, нет, жизнелюбие не от убежденности, что бытие наше – приятная и легкая штука, а от счастья «быть живым, живым и только, живым и только, до конца» (Б. Пастернак).

Пятьдесят лет – возраст, когда с почти математической точностью можно определить, какие произведения выдержали испытание временем. У Радкевича их – много. Наверное, никому не объяснить, почему тот или иной человек становится писателем, художником, композитором. Иногда встречаются внешне правдоподобные ответы, но на поверку они оказываются лишь удачными совпадениями, которые легко укладываются в заранее придуманную схему. Даже когда утверждают, что этот стал композитором потому, что родился в музыкальной семье, то и сие – недостаточное объяснение. Не все композиторы родились в музыкальных семьях, и не все, в них родившиеся, стали композиторами. Недаром по отношению к таланту пользуются таким расплывчатым определением «искра божья».

Можно, правда, обнаружить, что же питает талант, помогает ему вызреть. Коротко говоря, сама жизнь, все ее обстоятельства. Они-то и способствуют формированию личности и основы ее – характера. Иногда несколько часов жизни влияют на этот процесс сильнее, чем целые годы. Посему внешние факты биографии мало что объясняют. Хотя Владимир Радкевич весь пермский, уральский, родился он на Смоленщине. Родители были учителями. Потом семья переехала в Ржев. Здесь Володя пошел в школу, а в начале войны оказался с матерью в Башкирии. После окончания средней школы он поступил на историко-филологический факультет Пермского университета. Учился он хорошо, был именным стипендиатом, много занимался спортом (волейбол и шахматы), еще больше времени отдавал стихам. Они быстро разносились среди студентов и даже проникали в город. Нам, конечно, больше всего нравились эпиграммы на преподавателей.

Первая книга вышла в 1951 году в Перми. Стихи Радкевича нравились многим, но не на всех он производил впечатление серьезного человека, и, скорее всего, потому, что и не пытался им выглядеть. Однажды его житейские огрехи были даже суммированы в газетной статье, где высказывалась неуверенность в будущем молодого поэта. Не стоило бы об этом вспоминать, тем более в данном – юбилейном случае, но надо. Речь идет не о требовании всепрощения творческому человеку, а о поверхностном, искаженном взгляде на труд поэта. В самом деле, кто знает, какой ценой дается создание произведения?

Недаром как-то у Радкевича вырвалось: «В наш век чернить поэзию не смейте, она во всем пред будущим чиста, она с людьми в бесславье и в бессмертье, и в этом цель ее и правота».

Зная его много лет, я давно уразумел несоответствие между внешней стороной жизни поэта и внутренней. Внешне все просто, все понятно, он словно нарочно – гусей подразнить – дает поводы для толков и кривотолков, а внутри рождаются стихи, которые с каждым годом становятся все чеканнее, умнее, все больше волнуют. Вот почему – подойдешь к книжным полкам, подумаешь, подумаешь, и рука непроизвольно тянется к стихам Радкевича. Никто ведь не заставлял меня учить их наизусть, а – помнится, живут уже не только в поэте, но и во мне, читателе.

Выше я говорил, что не определить, почему человек становится поэтом. Но можно иногда проследить, откуда приходят те или иные стихи.

Году в 1964-м он писал: «И все-таки мы в смерть родных не верим…» (удивительные стихи!). Через два года рука его вывела стихи, уже тогда прозвучавшие как предчувствие: «Ты подожди меня, мама родная, ты не гаси своего огонька».

Отчетливо помню, как что-то изменилось в Радкевиче после января 1967 года, когда умерла его мама. Сердце сына отозвалось щемящим острой болью признанием «Без мамы я жить не умею…», кажущаяся простота и правда которого могут надолго лишить покоя. И сколько же надо пережить, чтобы написать: «Как страшно ветра голосили на проводах белого дня! Как будто частица России навеки ушла от меня».

Стихи естественны и как бы непроизвольны, словно дыхание. И это присутствует во всех лучших произведениях Радкевича. А ведь сколь долго зрели в поэте тема матери и тема Родины, чтобы слиться воедино…

Я старался как можно меньше цитировать поэта. Стихи его перед вами. Читайте.

Л. И. Давыдычев, писатель

Вступительное слово к сборнику стихов В. Радкевича "Избранное", 1977 г.